Вот эти буковки на бледноклетчатом листке - то, ради чего я живу, черт меня подери. Разве это то, что мне нужно? Я не знаю. Но все равно приходится выводить их. Хоть и не хочется. И не знаешь о чем. И зачем. Голый секс, но вдруг оказывается, что дело не этом. Голый король. "Оранжевые тени скользили по гладкой коже" - а ломящие яйца не хотите? Разодранный анус, малиново-фиолетовая измученность, желтая осыпь засохшей спермы. И это все то, что называется любовью и вылет в окно. Перегар в груди и пыльный пол. Кровоподтек под соском, пересеченным шрамом. И песня по радио. От которой и ломят яйца. А хочется, чтобы казалось, что сердце.
Нет. Нет. Еще раз нет. Тебе больно? Нет... не очень... Тише... Тш-ш... А! (какое мне дело, в конце концов, больно тебе или нет, ты, парень с Айвенго-сквер, пятый за эту неделю, и я даже не видел еще толком твоего лица - в нашем районе из-за грозы отрубилось электричество). Легче, о легче... я сейчас кончу ( ну и кончай, мне нет дела, зачем ты мне это говоришь, от тебя несет дешевыми сигаретами, у тебя жесткая кожа на ягодицах и худые ребра; и твои обломанные и обкусанные ногти впиваются в мою задницу). "Я сейчас кончу"... Он тяжело дышит и раздвигает ноги. Господи мой Боже, и это называется Адам. Я забиваю в него до конца, даю ему почувствовать мои матерые bolls, втиснутые в его разъятые ягодицы. И медленно, тихонько, без перерывов вытягиваю. До манжетки. Оставляя в ней только головку. В разверстом трепещущем отверстии. Чувствуя его кончающий член. Он хрипит и дергается. Какое горе, что у меня нет ничего тяжелого под рукой.
- О... - стонет он, приходя в себя, - ты трахаешься как бог...
Заткнись, безумец, не кощунствуй. Боги не трахаются. Они утопают в пухлых как сахарная вата облаках и едят мороженое Snickers, размыш ляя о влиянии Федички Достоевского на китайскую философию шестого века неизвестной эры. А членов у них и вовсе нет.Я встаю на колени, расставив столпы ляжек, и дергаю его лицо к своим бедрам за слабые волосы. Я еще сдерживаюсь, чтобы не заткнуть эту изрыгающую подобные гнусности глотку. Я еще сдерживаюсь, пока он покорно и старательно слизывает собственную смазку с меня. Но он что-то чувствует, да, он думает, что чувствует, он пытается успокоить меня и гладит по напряженной дрожащей ноге. - Займись делом, - рычу я и накручиваю на пальцы наверняка давно немытые волосы. Он поднимает лицо - размытое белое пятно. Три дыры на белом фоне. Удивительно, как я выбираю нужную. Но вовремя. Он задыхается, но глотает.
Он восхищен и подавлен. Туш. Лавровые венки. Ручеек пота по бронзовой шее марафонца. Ослепительное лицо Бога. Дикий виноград. Устрицы. Белое вино. Серебряная вязь браслета. Раздавленная смуглой пятой медуза. Вонь туалета. Бруклин. Я люблю тебя - головой в кафель, расшибая губы. А так? Я люблю тебя. Стаявшая с покоробленных ботинок соль. Холод из форточки на гусиную кожу пахов. А так? Я люблю тебя. Мне больно, не надо. А дерьмо жрать не хочешь? Не надо, пожалуйста. И виском в край унитаза, уставшего от обильных излияний души и тела. Бруклин. Бруклин. Бру-ук-ли-ин. Вот где была самая настоящая любовь. Честная. До вечно пересохшего рта и дрожи в коленках.
О птичий запах в стриженых волосах!
О сладостный вкус зеленки и чернил на руках школьного мучителя!
О судорожная боль первого оргазма! ( Он пробежал и толкнул тебя плечом). Изгрызенная парта. Весенние ласточки в бензиновой сизой дымке. Смертельный свет пяти часов вечера. Мая. Сражающий наповал. О, Бог мой, что же мне делать? Что мне делать? Суть жизни шмякается слизью на сковородку и шипит, наползая на мелкие кусочки вяленого трупа. Раздробленное семя окрашивает Н 42 0О в brown colour. Чудесный туман за грязным окном.
Welcome back to reality.
...